Александра Бруштейн - Дорога уходит в даль… В рассветный час. Весна (сборник)
– У кого семья, Манечка? – спрашивает Виктория Ивановна, появляясь в окне.
Маня не успевает ответить. Ее перебивает Люся:
– У Данетотыча, мама, у швейцара нашего. Громадная семья! Жена и восемь человек детей! Они в деревне живут.
– И славные детки? – интересуется Виктория Ивановна.
– Прелестные! – с жаром расписывает Люся. – Все блондины с черными глазами! А у самой маленькой девочки на ручке шесть пальчиков!
Мы от души веселимся: никаких деток – ни с пальчиками, ни без пальчиков – у Данетотыча нет.
– Скажите на милость, шесть пальчиков! – поражается Виктория Ивановна и, спохватившись, спешит к плите, где, может быть, пригорает «гусарская печень»…
– Вот что я вам скажу! – И Стэфа отчеканивает раздельно, упираясь пальцами в круглый стол и покачиваясь в такт своим слезам: – Сейчас… Я… Иду… К нему… К Горохову. Вот!
– И что ты ему скажешь?
– Что я ему скажу? Скажу: «Не-хо-ро-шо!» – Немного!
– Могу сказать и больше, – продолжает Стэфа. – По арифметике, скажу, мы вас ни о чем не просили, так? Так. Мы ее еще в младших классах проходили и теперь сами повторили. А по геометрии и алгебре с нами никто не занимался, так? Что же нам – пропадать? Так? Вот что я ему скажу!
– Очень грубо! – сердится Маня. – Грубо и неблагодарно. Он нас пожалел – он дал нам задачи по геометрии.
Он многим для нас рискнул! А мы…
Но Стэфа упрямо перебивает ее:
– Нет, я с ним еще о другом поговорю, с Гороховым! Хорошо, скажу, не давайте нам задач по алгебре – ну и что получится? Почти весь класс провалится, так? И тогда, тогда станет ясно, что с геометрией дело было нечисто. Кто-то дал нам задачи – мы и решили. А по алгебре мы задач не получили – ну и утонули, как котята в помойном ведре! Так?
Позабыв всякую осторожность, мы все в запальчивости кричим друг на друга не хуже, чем Стэфка.
Она продолжает вопить:
– Вы как хотите. А я сейчас пойду к Горохову.
– Нет! – останавливает ее Маня. – Нельзя тебе одной идти. Если дело раскроется, скажут: «Какие нахалы эти поляки!»
– Пусть со мной Саша пойдет, – предлагает Стэфа.
– Еще того не легче! – недовольна Маня. – Скажут: «Это все поляки и евреи воду мутят!» Пусть с вами идет кто-нибудь из русских девочек…
– Я! – вызывается Люся.
Уговариваемся: пойдем в пять часов. До тех пор, говорит Маня, у Горохова побывает врач. Еще условливаемся: к четырем часам я зайду за Стэфкой, потом мы вместе с нею забежим за Люсей. И тогда все втроем на Шопеновскую улицу: к Горохову.
В общем, «штучка», придуманная Маней, состояла в том, что Горохов дал ей экзаменационные задачи по геометрии. Она передала их нам, а мы – руководителям всех групп для отстающих.
Эти задачи руководители дали своим ученицам в числе многих других задач – не говоря, конечно, что именно эти задачи будут на экзамене! – чтобы они решили их, разобрали по косточкам, объяснили как можно лучше.
Вот почему Маня не взяла на себя заниматься ни с одной из групп. Этим она оберегала не себя, а Горохова. Ведь если бы эта затея провалилась, если бы начальство дозналось, что мы от кого-то получили экзаменационные задачи, а с отстающими занималась бы и Маня, – сразу стало бы ясно, от кого мы их получили. Именно оберегая Горохова, Маня осталась по виду далека от придуманной ею «штучки».
Дома обедаю, рассказываю маме и папе вкратце, что над нашим классом нависла беда и что мы с Люсей и Стэфкой идем к Горохову выручать класс, добывать задачи. Конечно, мама, по своему обыкновению, делает все возможное для того, чтобы придать мне «приличный вид»: пришивает мне беленький воротничок, заставляет меня надеть новые туфли и – господи, за что мне такая мука?! – лайковые перчатки. С ума сойти, честное слово!
– Мамочка, – пытаюсь я отвертеться от перчаток, – времени у меня в обрез, я уж перчатки по дороге надену, на улице.
– Обещай мне, что наденешь. Обещай!
– Если не надену, пусть шакалы гложут мои кости! Пусть орлы склюнут все пуговицы с моих ботинок! Клянусь…
– «Нет, Шуйский, не клянись!» Сделай мне удовольствие, – просит мама ласковым-ласковым голосом, – надень перчатки сейчас, а то забудешь… По крайней мере, я буду знать, что ты пошла на улицу, как приличная девочка, в перчатках.
Нечего делать – надеваю… Окаянные перчатки, сколько я еще намучаюсь с ними в этот злосчастный день!
Иду сперва за Стэфкой.
Вхожу в квартиру с вывеской на дверях:
ПОРТНОЙ
ВОЕННЫЙ И ШТАТСКИЙ
АНТОН БОГУШЕВИЧ
В первой комнате сам Богушевич, громадный, громкоголосый, как Стэфка, кроит что-то из разложенной на столе материи.
На поклон мой он не отвечает, но молча смотрит на меня выжидающим взглядом.
Хочу пройти дальше, в следующую комнату.
– Вам, паненка, кого надо?
Не узнает он меня, что ли?
– Мне – Стэфу… – отвечаю я очень растерянно.
– Стэфании нет дома.
В ту же минуту кто-то отчаянным, дробным громом стучит изнутри в запертую дверь Стэфкиной комнаты.
– Не верь ему, Саша! – кричит голос Стэфки. – Я здесь. Он меня запер! Не велит мне идти с вами…
– Запер я ее. Да… – мрачно подтверждает Богушевич, с ожесточением кроя ножницами материю. – Я с себя жилы зачем тягну́? Я с себя жилы тягну, чтобы дочка институт ско́нчила, образованная была. А она вот что выдумала!.. И зачем тебе это надо? – кричит он, укоризненно кивая в сторону запертой двери. – Ты же ж сама эту матэматику хорошо знаешь!
– Да-а-а! – всхлипывает за дверью Стэфа. – Я выдержу, а подруги мои пусть пропадают, да?
– Ну, как себе хочешь… – притворно спокойно говорит Богушевич. – А я пойду к вашему директору, все ему расскажу.
– Кого ты накажешь? Себя самого! – кричит Стэфа. – Ну, донесешь ты директору, он меня из института выгонит! И останусь я необразованная!
– Все равно пойду! – упрямо повторяет Богушевич, наклоняя голову, как бык, собирающийся бодаться. – Вот сейчас надену пальто и пойду к директору!
– Татусь! – Стэфка с силой стучит в дверь. – Если ты донесешь директору, я повешусь! Як бога кохам, повешусь! Вот здесь, в моей комнате, сниму с крюка лампу и вместо нее повешусь!
Богушевич смотрит на меня огорченными глазами.
– Она может… – шепчет он мне. – Она всякое галга́нство (окаянство) может… А ваш папаша, паненка, он знает, куда вы идете?
– Конечно, папа знает! – И пускает вас?
– А как же не пустить?
Минуту-другую Богушевич молчит. Потом вздыхает. Потом поворачивает ключ в замке запертой Стэфкиной двери.
Стэфка влетает в комнату такая заплаканная, что у нее не видно глаз. Она бросается на шею отцу – и оба плачут. (Они очень нежные, отец с дочкой, хотя с утра до вечера только и делают, что грызутся и наскакивают друг на друга, как кошка с собакой!)
– Но, но… То иди уже себе! – разрешает Богушевич, утирая большим клетчатым платком свои и Стэфкины слезы. – Иди, наказанье мое!
– Куда я пойду, татусю, старый ты галган (окаянец, разбойник)? Куда я пойду, ведь я два часа сидела запертая и вся распухла от слез! Видишь, татусю, Саша даже новые перчатки надела, чтоб к Горохову идти!
– Надень и ты, пожалуйста! Нет у тебя перчаток, что ли?
– Не могу я идти, когда я такое чупира́дло (чучело)! Нет уж, иди ты, Саша, иди с Люсей без меня!..
К Люсе я спешу почти бегом. Столько времени потеряно у Стэфы!
В саду, около круглого стола, Люси нет. Вхожу в дом. В углу длинной облезлой кушетки сидит Люся, поджимая под себя ноги в одних чулках. Мрачная – у-у-у! Сентябрь сентябрем!
– Люська, – пугаюсь я, – ты что?
– Ничего! – отвечает она с таким видом, словно я перед ней ужас как виновата.
– Почему ты такая?
– Какая еще – такая? Какая есть, такая есть… – Брось глупости, уже без двадцати минут пять!
– А вам бы прежде думать. Раскричались, раскудахтались под окном! Думаете, кругом одни глухие? Нет уж, ступайте со Стэфкой без меня.
– Стэфка не может идти.
– Почему?
– По дороге расскажу, сейчас некогда. Идем!
– Да не могу я идти! – рыдает Люся.
И такое же эхо раздается из соседней комнаты. Голос Виктории Ивановны пытается запеть: «Он уехал, жених…» – и обрывается рыданием.
– Ага, теперь она плачет! – шепчет Люся. – Как я с тобой пойду, когда она мои туфли в шкаф заперла!
– И заперла! – отзывается из соседней комнаты Виктория Ивановна. – И еще запру, и всегда буду запирать! Ах, ах, «мы к Горохову пойдем! Задачу просить»! А вы своего Горохова знаете? А вдруг он полицию позовет, чтобы вас арестовали?
– Нет уж, Саша, – заявляет Люся нарочно громко, явно не для меня, а для Виктории Ивановны, – ступай уж ты одна… – И тут же шепотом: – Я босиком побегу, в одних чулках… Пропадай моя телега, все четыре колеса. Ну, простужусь! Ну, околею! Наплевать!
